Неточные совпадения
— Да, — с гордым удовольствием отвечал Левин. — Да, это что-то странно, —
продолжал он. — Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти
огонь какой-то.
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин,
продолжая чувствовать, что его обманывают.
— Вот именно! — воскликнул кто-то, и публика примолкла, а Самгин, раздувая
огонь своего возмущения, приподняв стул, ударил им о́ пол,
продолжая со всей силою, на какую был способен...
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые
огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он
продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру
огня в красном вине, он
продолжал все так же вполголоса, с трудом...
Ослепленное
огнем животное
продолжало сидеть на одном месте.
Вечером Марченко и Олентьев улеглись спать раньше нас, а мы с Дерсу, по обыкновению, сидели и разговаривали. Забытый на
огне чайник настойчиво напоминал о себе шипением. Дерсу отставил его немного, но чайник
продолжал гудеть. Дерсу отставил его еще дальше. Тогда чайник запел тоненьким голоском.
— Проклятый басурман, — проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. — Нужно ему было свечку тушить. Ему же хуже. Я спать не могу без
огня. — Мусье, мусье, —
продолжал он, — же ве авек ву парле. [Я хочу с вами говорить (фр.).] — Но француз не отвечал и вскоре захрапел.
Всё, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и потом снова неслось далее и
продолжало свое; кузнец все летел; и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в
огне.
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне
огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! —
продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Стой! — закричал диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. — Господа! это сатана! —
продолжал он. —
Огня! живее
огня! Не пожалею казенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на земле.
Полуянов ничего не ответил,
продолжая хмуриться. Видимо, он был не в духе, и присутствие Харитины его раздражало, хотя он сам же потащил ее. Он точно сердился даже на реку, на которую смотрел из-под руки с каким-то озлоблением. Под солнечными лучами гладкое плесо точно горело в
огне.
И, не обращая внимания на Ивана, который, возвратясь с охапкой дров, сидит на корточках перед
огнем, грея руки, мастер
продолжает внушительно...
— Народ-то все Петра Васильича искал, —
продолжала Наташка, — все хотели его в
огонь бросить.
Проезжая теперь мимо, я заметил в ваших окнах
огонь, —
продолжал он, обращаясь к Наташе.
Живой
огонь брильянтов, цветные искры рубинов и сапфиров, радужный, жирный блеск жемчуга, молочная теплота большого опала — все это притягивало теперь ее взгляд с магической силой, и она
продолжала смотреть на разбросанные сокровища, как очарованная.
— Voulez vous fumer? [Хотите курить? (франц.).] —
продолжал довольно любезно директор, предлагая ему сигару и зажигая даже
огня.
— Уж и я его из виду потерял, —
продолжал Зухин, — в последний раз мы с ним вместе Лиссабон разбили. Великолепная штука вышла. Потом, говорят, какая-то история была… Вот голова! Что
огня в этом человеке! Что ума! Жаль, коли пропадет. А пропадет наверно: не такой мальчик, чтоб с его порывами он усидел в университете.
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! —
продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на
огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка, беги теперь в избу, неси
огонь! — крикнул Глеб, укрепив на носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и положив в козу несколько кусков смолы. — Невод свое дело сделал: сослужил службу! —
продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на
огонь. — Надо теперь с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается по всему, плошать не с чего: ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило.
Продолжая молчать, Ярцев и Кочевой шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных складов; под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная, с запахом липы, и потом открылась широкая длинная улица, и на ней ни души, ни
огня… Когда дошли до Красного пруда, уже светало.
Прибавила
огня в лампе и, наливая чай,
продолжала...
Замолчав, он подумал, не отрывая глаз от
огня, потом
продолжал, серьёзно и отрывисто...
— Засим… —
продолжал речь адвокат, но нервный господин с горевшими
огнем теперь глазами, очевидно, с трудом удерживался и, не дав адвокату договорить, начал...
Тотчас залили
огонь; но гораздо труднее было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до того, что
продолжал реветь в истошный голос даже и тогда, когда
огонь был потушен.
Зарецкой, не желая
продолжать разговора с словоохотным вахмистром, вынул из кармана кисет, высек
огню и закурил свою трубку.
Неблагодарные! чем платили они до сих пор за нашу ласку и хлебосольство? —
продолжал офицер, и глаза его в первый раз еще заблистали каким-то нечеловеческим
огнем.
Марья Константиновна поцеловала Надежду Федоровну в лоб, перекрестила ее и тихо вышла. Становилось уже темно, и Ольга в кухне зажгла
огонь.
Продолжая плакать, Надежда Федоровна пошла в спальню и легла на постель. Ее стала бить сильная лихорадка. Лежа, она разделась, смяла платье к ногам и свернулась под одеялом клубочком. Ей хотелось пить, и некому было подать.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! —
продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он
продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом
огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
— Сичас, — ответила Настя, а сама, не трогаясь с места, все
продолжала смотреть в
огонь.
— В Москве дела —
огнём горят! —
продолжал он, вставая, обняв женщину. — Эх, кабы ты мужиком была…
Царица Астис, еще
продолжая содрогаться всем телом, откинула назад голову Элиава. Глаза ее горели напряженным красным
огнем. И она сказала медленно, слово за словом...
Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она
продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел,
огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «неужели только она правда?» И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий судья, путался, делал ошибки.
— Ничего… — говорила она как будто бы сама с собою. — Люди жгутся больнее
огня. Не огорчайтесь, моя милая, —
продолжала она, обращаясь к Татьяне Ивановне, — мы обе обмануты.
— Кончается… — повторил он тонким голоском и опять всхлипнул. — Умирает, потому что пожертвовал собой… Какая потеря для науки! — сказал он с горечью. — Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! —
продолжал Коростелев, ломая руки. — Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с
огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська Дымов, что ты наделал! Ай-ай, боже мой!
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над
огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре,
продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.
Михаил. Тысяча извинений, но я буду
продолжать… Я считаю это объяснение решительным. До моего отъезда в отпуск я держал завод вот так (показывает сжатый кулак.), и у меня никто не смел пищать! Все эти воскресные развлечения, чтения и прочие штуки я, как вам известно, не считал полезными в наших условиях… Сырой русский мозг не вспыхивает
огнем разума, когда в него попадает искра знания, — он тлеет и чадит…
— Да, —
продолжал он тем же тоном, — работаю! То есть вполне даже как следует, по божьему приказанию. Что ж, я так понимаю, что это гораздо лучше, нежели воровать или наипаче еще разбойничать. Вот скажем хоть к этому примеру: еду я ночью, увидел
огонь и заезжаю к вам… и сейчас вы мне уважение, самоварчик… Я это должен ценить. Так ли я говорю?
Но это искуснейший человек, —
продолжал Ярослав Ильич, умоляя, — намедни, — но позвольте вам это рассказать, дорогой Василий Михайлович, — намедни приходит один бедный слесарь: «Я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием; излечите меня…» Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов
огонь, принял меру отрезать зараженный член.
Венеровский. Не хочет
продолжать служения, хе-хе! что ж, дело известное. Хотелось бы его побить, помучать, пожечь на тихом
огне, да нельзя — что ж делать! Это дурная сторона вольного труда.
Бургмейер. Я ей двадцать раз говорил и толковал, что я хоть и богат, но вовсе не привык, чтобы деньги мои раскидывали по улице или жгли на
огне, так от нее, как от стены горох, мои слова; она все свое
продолжает! Сегодня же объезди все магазины и предуведомь их.
— Ишел я по лесу и вижу ваш
огонь, —
продолжал пришедший, присаживаясь на корточки. — Дай, думаю, посмотрю, что за люди… Скучно одному.
Когда немного погодя доктор сел в коляску и поехал, глаза его всё еще
продолжали глядеть презрительно. Было темно, гораздо темнее, чем час тому назад. Красный полумесяц уже ушел за холм, и сторожившие его тучи темными пятнами лежали около звезд. Карета с красными
огнями застучала по дороге и перегнала доктора. Это ехал Абогин протестовать, делать глупости…
Мы еще раз напились перед сном чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы
продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с моим дядей был случай…» Но догорел
огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.
— Видя налегающую силу злого нечестия, —
продолжала древняя старица, — по многим местам христиане
огню себя предавали, из пламени со ангелы в небеса к самому Христу восходили…
Таня взяла корешок. Знахарка
продолжала сбор трав и рытье кореньев… Тихо и плавно нагибала она стройный стан свой, наклоняясь к земле… Сорвет ли травку, возьмет ли цветочек, выроет ли корень — тихо и величаво поднимает его кверху и очами, горящими
огнем восторга, ясно глядит на алую зарю, разливавшуюся по небосклону. Горят ее щеки, высоко подымается грудь, и вся она дрожит в священном трепете… Высоко подняв руку и потрясая сорванною травой в воздухе, восторженно восклицает...
С трудом прокладывая себе дорогу чрез волнующееся море народных масс, государь
продолжал один, без свиты, оставленной далеко позади, медленным шагом ехать вперед. У Чернышева моста он на минуту остановил коня и огляделся. Впереди было море
огня, позади море
огня. Над головою свистала буря и сыпался огненный дождь искр и пепла — и среди всего этого хаоса и разрушенья раздавались тяжкие стоны, рыданья, вопли о помощи, о защите и могучее, восторженное, ни на единый миг не смолкавшее «ура » всего народа.
Те, однако,
продолжая любоваться эффектом
огня, не заметили этого взгляда.
— Ignis sanat [
Огонь поможет (лат.).], —
продолжал между тем Фрумкин. — Это конечно так! Средство слишком радикальное, но оно должно наконец подействовать, именно потому, что это радикально!
— А сегодня, перед тем как нам сюда идти, —
продолжала осиповская девица, — страсть сколько сундуков к Патапу Максимычу привезли, целый обоз. И говорили, что в тех сундуках сложено приданое Смолокуровой. Не на одну, слышь, сотню тысяч лежит в них. Все в каменну палатку доставили, от
огня, значит, бéрежнее.